„АНГЕЛИЧЕСКИЯТ” („АНГЕЛИЧЕСКОЕ”)
Теодор Василев Траянов (1882-1945 г.)
Болгарские поэты
Перевод: Татьяна Глушкова
Теодор Траянов
АНГЕЛИЧЕСКИЯТ
В памет на Джон Кийтс
Когато споменът за мене
ще побледнее, може би,
и в нови страсти и вълнения
светът без песен ще скърби,
погребан в миналата слава
ще дремя аз успокоен,
но жив, из всеки стих забравен,
ще грее лик боготворен.
В тоз лик безсмъртен всичко вложих,
с което Бог ме надари,
съкровища, с които можех
да бъда и щастлив дори,
в замяна – кръстен бях в съдбата
на бледния Ендимион,
ловец, възлюбен от луната,
и роб на зачарован трон.
Зад тез очи, очи на песни,
кой смъртен нявга би прозрял
оная сянка неизвестна,
пред чийто идол съм горял,
чий слух в ефирното мълчание
би доловил завета строг,
че само в пламенно страдание
се ражда смелият възторг!
С таз сянка неуморно бродех,
лика й вплел у всеки стих,
не вкусих аз в живота отдих
и жаден сълзите си пих!
Таз сянка, с облак серафичен,
дошла от някой сън велик,
следеше с поглед безразличен
как мрях, убиван всеки миг.
Аз виждах колко е нещастен
човекът, беден от мечти,
и колко става по-прекрасен,
когато блян го навести,
и бранех от света брутален
това, с което го дарях,
и в плен на порив идеален
изкупвах всеки негов грях!
Когато споменът за мене
ще побледнее, може би,
от свойта жертва разделена
таз сянка само ще скърби,
и тя, над мен палач изправен,
ще ме събуди в оня час,
когато в някой стих забравен
светът дочуе своя глас!
Теодор Траянов
АНГЕЛИЧЕСКОЕ (перевод с болгарского языка на русский язык: Татьяна Глушкова)
Памяти Джона Китса
Когда о том, кем был я, память
уже успеет побледнеть
и, новыми кипя страстями,
без песен будет мир скорбеть, –
в былую славу погребенный,
я задремлю, еще живой,
в стихах забытых животворный
лик воссияет неземной.
В тот лик бессмертный все, чем бог мой
меня, счастливца, одарил,
вложил я, – царственной дорогой
я мог идти в расцвете сил,
но был судьбой Эндимиона,
взамен земных даров, крещен –
раб зачарованного трона,
с луной печальной обручен.
За этим взором, взором песен
какой бы смертный разглядел
ту тень, которой вечно грезил
и пред которой я сгорел;
кто среди горнего молчанья
завет небес расслышать мог,
что лишь из пламени страданья
родится слово – дух и бог!
С той тенью был я неразлучен,
вплетая в каждый стих ее,
и, жаждой огненной измучен,
пил слез соленое питье!
Но тень – с высот, где серафимы
парят в заоблачной стране,
глядела вдаль – неумолима,
ничуть не сострадая мне!
Я, в каждый миг казнимый смертью,
знал, как бессмысленна, пуста
людская жизнь под этой твердью,
пока дремотствует мечта;
и защищал я терпеливо
все, чем людей я одарял,
в плену высокого порыва
безгрешно веря в идеал!
Когда о том, кем был я, память
уже успеет побледнеть,
та, что сияла за строками,
та тень – одна – придет скорбеть
и, наклонившись над убитым,
меня разбудит, – мой палач, –
когда в стихе, давно забытом,
расслышит мир свой звон, свой плач!